Путь к Вере каждому Господь определяет свой и своё
время. Для меня такой путь в студенческие годы пролег через Великую русскую литературу,
«раненную христианской темой», по словам Н. Бердяева. И мне, вполне советской и
светской тогда ещё девочке, довелось приобрести книгу Ивана Шмелёва «Лето Господне».
Сказать, что она меня потрясла, значит, не сказать ничего.
Она поразила меня в самое сердце, пробудив невероятную тоску по тому, чего в моей жизни не было, а, наверное, должно было быть. Я испытывала какую-то хорошую зависть к тому мальчику, чей голос звучал со страниц книги: он существовал в совершенном и полном мире, где Любви отводилось столько места, что злу просто невозможно было выкроить себе уголок. Разве могло не покорить, не вовлечь в орбиту всеобъемлющее желание Ивана Сергеевича поделиться самым святым, бережно хранимым? Я с неведомым доселе трепетом читала какие-то медовые, прозрачные, так я это чувствовала, строки «Лета». Не могу не вернуться к ним сегодня, на Страстной. Не посмею разрывать на цитаты это чудное повествование замечательного человека, сохранившего потерянный Русский мир, где без Христа невозможно. Трудиться нам и трудиться, чтобы дорасти. Заслужить. Вымолить. Виктория Викторовна
Она поразила меня в самое сердце, пробудив невероятную тоску по тому, чего в моей жизни не было, а, наверное, должно было быть. Я испытывала какую-то хорошую зависть к тому мальчику, чей голос звучал со страниц книги: он существовал в совершенном и полном мире, где Любви отводилось столько места, что злу просто невозможно было выкроить себе уголок. Разве могло не покорить, не вовлечь в орбиту всеобъемлющее желание Ивана Сергеевича поделиться самым святым, бережно хранимым? Я с неведомым доселе трепетом читала какие-то медовые, прозрачные, так я это чувствовала, строки «Лета». Не могу не вернуться к ним сегодня, на Страстной. Не посмею разрывать на цитаты это чудное повествование замечательного человека, сохранившего потерянный Русский мир, где без Христа невозможно. Трудиться нам и трудиться, чтобы дорасти. Заслужить. Вымолить. Виктория Викторовна
«Я несу от Евангелий
страстную свечку, смотрю на мерцающий огонек: он святой. Тихая ночь, но я очень
боюсь: погаснет! Донесу - доживу до будущего года. Старая кухарка рада, что я
донес. Она вымывает руки, берет святой огонек, зажигает свою лампадку, и мы идем
выжигать кресты. Выжигаем над дверью кухни, потом на погребице, в коровнике...
- Он теперь никак при
хресте не может. Спаси Христос... - крестясь, говорит она и крестит корову
свечкой. - Христос с тобой, матушка, не бойся...
лежи себе.
Корова смотрит задумчиво
и жует.
Ходит и Горкин с нами.
Берет у кухарки свечку и выжигает крестик над изголовьем в своей каморке. Много
там крестиков, с прежних еще годов.
Кажется мне, что на
нашем дворе Христос. И в коровнике, и в конюшнях, и на погребице, и везде. В
черном крестике от моей свечки - пришел Христос. И все - для Него, что делаем.
Двор чисто выметен, и все уголки подчищены, и под навесом даже, где был навоз.
Необыкновенные эти дни - страстные, Христовы
дни. Мне теперь ничего не страшно: прохожу темными сенями – и ничего,
потому что везде Христос.
У Воронина на погребице мнут
в широкой кадушке творог. Толстый Воронин и пекаря, засучив руки, тычут
красными кулаками в творог, сыплют в него изюму и сахарку и проворно вминают в
пасочницы. Дают попробовать мне на пальце: ну, как? Кисло, но я из вежливости хвалю.
У нас в столовой толкут миндаль, по всему дому слышно. Я помогаю тереть творог
на решетке. Золотистые червячки падают на блюдо, - совсем живые! Протирают все,
в пять решет; пасох нам надо много. Для нас - самая настоящая, пахнет Пасхой.
Потом - для гостей, парадная, еще "маленькая" пасха, две людям, и еще
– бедным родственникам. Для народа, человек на двести, делает Воронин под
присмотром Василь-Василича, и плотники помогают делать. Печет Воронин и куличи
народу.
Василь-Василич и здесь,
и там. Ездит на дрожках к церкви, где Ганька-маляр висит - ладит крестовый щит.
Пойду к Плащанице и увижу. На дворе заливают стаканчики. Из амбара носят в
больших корзинах шкалики, плошки, лампионы, шары, кубастики - всех цветов. У
лужи горит костер, варят в котле заливку. Василь-Василич мешает палкой, кладет
огарки и комья сала, которого "мышь не ест". Стаканчики стоят на
досках, в гнездышках, рядками, и похожи на разноцветных птичек. Шары и лампионы висят на проволках. Главная заливка идет в Кремле, где отец с народом. А здесь - пустяки,
стаканчиков тысячка, не больше. Я тоже помогаю, - огарки ношу из ящика, кладу
фитили на плошки. И до чего красиво! На новых досках, рядочками, пунцовые,
зеленые, голубые, золотые, белые с молочком... Покачиваясь, звенят друг в
дружку большие стеклянные шары, и солнце пускает зайчики, плющится на бочках, на
луже.
Ударяют печально, к
Плащанице. Путается во мне и грусть, и радость: Спаситель сейчас умрет... и
веселые стаканчики, и миндаль в кармашке, и яйца красить... и запахи ванили и ветчины,
которую нынче запекли, и грустная молитва, которую напевает Горкин, - "Иуда
нечести-и-вый... си-рибром помрачи-и-ися..."
Он в новом казакинчике, помазал сапоги дегтем, идет в церковь.<…>
В церкви выносят
Плащаницу. Мне грустно: Спаситель умер. Но уже бьется радость: воскреснет,
завтра! Золотой гроб, святой. Смерть - это только так: все воскреснут. Я
сегодня читал в Евангелии, что гробы отверзлись и многие телеса усопших
святых воскресли. И мне хочется стать святым, - навертываются даже слезы.
Горкин ведет прикладываться. Плащаница увита розами. Под кисеей, с золотыми херувимами, лежит
Спаситель, еленовато-бледный, с
пронзенными руками. Пахнет священно розами.
С притаившейся радостью,
которая смешалась с грустью, я выхожу из церкви. По ограде навешены кресты и
звезды, блестят стаканчики. Отец и Василь-Василич укатили на дрожках в Кремль, прихватили с
собой и Ганьку. Горкин говорит мне, что там лиминация ответственная, будет
глядеть сам генерал-и-губернатор Долгоруков. А Ганьку "на отчаянное дело
взяли".
У нас пахнет мастикой,
пасхой и ветчиной. Полы натерты, но ковров еще не постелили. Мне дают красить
яйца.
Ночь. Смотрю на образ, и
все во мне связывается с Христом: иллюминация, свечки, вертящиеся яички, молитвы,
Ганька, старичок Горкин, который, пожалуй, умрет скоро... Но он воскреснет! И я
когда-то умру, и все. И потом встретимся все... и Васька, который умер зимой от
скарлатины, и сапожник Зола, певший с мальчишками про волхвов, - все мы
встретимся там. И Горкин будет вырезывать винограды на пасочках, но какой-то
другой, светлый, как беленькие души, которые я видел в поминаньи. Стоит
Плащаница в Церкви, одна, горят лампады. Он теперь сошел в ад и всех выводит из
огненной геенны. И это для Него Ганька полез на крест, и отец в Кремле лазит на
колокольню, и Василь-Василич, и все наши ребята, - все для Него это! Барки
брошены на реке, на якорях, там только по сторожу осталось. И плоты вчера
подошли. Скучно им на темной реке, одним. Но и с ними Христос, везде... <…>
Великая Суббота, вечер.
В доме тихо, все прилегли перед заутреней. Я пробираюсь в зал - посмотреть, что
на улице. Народу мало, несут пасхи и куличи в картонках. В
зале обои розовые - от солнца, оно заходит. В комнатах - пунцовые лампадки, пасхальные:
в Рождество были голубые?.. Постлали пасхальный ковер в гостиной, с пунцовыми букетами.
Сняли серые чехлы с бордовых кресел. На образах веночки из розочек. В зале
и в коридорах – новые красные "дорожки". В столовой на окошках -
крашеные яйца в корзинах, пунцовые: завтра отец будет христосоваться с народом.
В передней – зеленые четверти с вином:
подносить. На пуховых подушках, в столовой на диване, - чтобы не провалились! -
лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой,- остывают. Пахнет от них
сладким теплом душистым.
Тихо на улице. Со двора
поехала мохнатая телега, - повезли в церковь
можжевельник. Совсем
темно. Вспугивает меня нежданный шепот:
- Ты чего это не спишь,
бродишь?..
Это отец. Он только что
вернулся. Я не знаю, что мне сказать: нравится мне ходить в тишине по комнатам
и смотреть, и слушать, - другое все! - такое необыкновенное, святое.
Отец надевает летний пиджак
и начинает оправлять лампадки. Это он всегда сам: другие не так умеют. Он ходит
с ними по комнатам и напевает вполголоса: "Воскресение Твое Христе
Спасе... Ангели поют на небеси..." И я хожу с ним. На душе у меня радостное
и тихое, и хочется отчего-то плакать. Смотрю на него, как становится он на
стул, к иконе, и почему-то приходит в мысли: неужели и он умрет!.. Он ставит
рядком лампадки на жестяном подносе и зажигает, напевая священное. Их очень
много, и все, кроме одной, пунцовые. Малиновые огоньки спят - не шелохнутся. И
только одна, из детской, - розовая, с белыми глазками, - ситцевая будто. Ну, до
чего красиво! Смотрю на сонные огоньки и думаю: а это святая иллюминация,
Боженькина. Я прижимаюсь к отцу, к ноге. Он теребит меня за щеку. От его
пальцев пахнет душистым, афонским, маслом. - А шел бы ты, братец, спать?
От сдерживаемой ли радости,
от усталости этих дней, или от подобравшейся с чего-то грусти, - я начинаю
плакать, прижимаюсь к нему, что-то хочу сказать, не знаю... Он подымает меня к самому
потолку, где сидит в клетке скворушка, смеется зубами из-под усов.
- А ну, пойдем-ка,
штучку тебе одну...
Он несет в кабинет пунцовую
лампадку, ставит к иконе Спаса, смотрит, как ровно теплится, и как хорошо стало
в кабинете. Потом достает из стола... золотое яичко на цепочке!
- Возьмешь к заутрени,
только не потеряй. А ну, открой-ка...
Я с трудом открываю ноготочком.
Хруп, - пунцовое там и золотое. В серединке сияет золотой, тяжелый; в боковых кармашках
- новенькие серебряные. Чудесный кошелечек! Я целую ласковую руку, пахнущую
деревянным маслом. Он берет меня на колени, гладит...
- И устал же я,
братец... а все дела. Сосни-ка, лучше, поди, и я подремлю немножко.
О, незабвенный вечер,
гаснущий свет за окнами... И теперь еще слышу медленные шаги, с лампадкой,
поющий в раздумьи голос
- Ангели поют на
не-бе-си-и...»
Читая "Лето Господне", яснее понимаешь евангельские слова, обращённые к каждому из нас: "Будьте как дети". Как же хочется знать не многое, но главное: "Христос с нами. Он рядом. Он нас любит". Как же хочется смотреть таким чистым сердцем! Как же хочется обрести свежесть веры!
ОтветитьУдалить